понятен.
Провались все пропадом, нет желания жить в настоящем подлом времени. Вот сейчас стукну себя по башке и окажусь в тысяча девятьсот семьдесят четвертом году. Прыгну назад, в прошлое столетие, прошлое тысячелетие.
Вспоминаю брежневские, хрущевские времена. Поездки на Украину, пардон, в Украину, в Крым. Ну да, обзывали иногда нас москалями, кацапами, но так, по стародавней привычке, со смехом, без злобы. Такие вот дела.
Где-то в середине семидесятых годов возвращались из Крыма на поезде «Феодосия — Москва». С пустыми руками, не считая мелких сувениров из раковин рапана да горсти цветных округлых камешек, собранных в полосе морского прибоя. Не новички, кое-чему обучены. Знали, что на курортах цены на фрукты много выше московских. И что на любой украинской станции цены на фрукты-овощи просто смешные. И не на килограммы торгуют, а ведрами. Правда, ведра разные бывают, но тут уж не лопухайся, а выбирай ведро побольше, десяти, а то и двенадцатилитровое.
В Конотопе прикупили пару дынь, за километр пахнущих детским, а может и земляничным мылом, ведро огромных помидоров, на изломе мясистых и с сахарными искорками, ведро янтарных слив «Ренклод» и ведро груш «Бере Рояль», крупных и душистых.
Женщина, полная, средних лет, хозяйка груш, заметив, что мы положили глаз на ее товар, затараторила: «Берыте, берыте — дуже добри груши». И тут же добавила сверху еще пару груш. Купили конечно. Тем более, что таких груш в Москве не найти, да и цена прямо-таки по нашим понятиям совсем смешная.
Мама дорогая, столько набрали, что хоть грузчика нанимай. Вот она наша жадность ненасытная. Переглянулись с женой. Честно признаюсь, жена она мне или не жена, точно сказать не смогу. Скажем, жена, но гражданская. На том и порешим. Делать нечего, ухватили сумки и баулы, поволокли через силу к своему вагону. Такие дела.
Подходим к вагону, а там толпа народа: и пассажиры тут, и торговки, и вообще праздный люд. Проводник стоит в дверях, скрестив руки на толстом животе, и никого не впускает. Прямо Брестская крепость, не меньше. В чем дело, едрить тебя в корень?!
Дородная хохлушка в какой-то серой кофте крупной домашней вязки сует под толстый нос проводника железнодорожный билет. Рядом с ней два огромных мешка, завязанных под горлышко, с пяток больших кошелок, да еще плюс корзина, прикрытая рогожкой. Истинная мешочница, правда, приятная лицом и статью. А мешки и кошелки с корзиной в придачу ждут не дождутся, когда же это закончится базар-вокзал, надоело им валяться на земле, заплеванной семечковой шелухой.
Ждал и мужик, чоловик по местному, в кирзовых сапогах, одетый по колхозному, в какую-то спецовку и шаровары, заправленные в облупленные сапоги. Был он могутен в плечах да и во всем теле. Роста выше среднего, с багровой, бычьей шеей и кулаками с мою голову. От него исходил довольно приятный аромат из букета свежей горилки, хлеба и табака.
Проводник, мясистый и тоже немалый ростом, разъяснял женщине, чего там разъяснял, орал почти, вытаращив глаза: «Русским языком еще раз объясняю, глупая — местов нет!». «Як нема? — возмущалась женщина. — Вот же билет, побачь». «Ничего не знаю, мест нет, — вскричал проводник, — а то что вам в кассе липу всучили, не моя забота. В кассу идите и разбирайтесь».
Места, между прочим, в вагоне были, это мы знали. А вот почему проводник так нагло врет, не совсем понимали. Но он-то наверняка знал, почему врет. Знал, по-моему, и мужик в кирзачах, муж этой самой женщины. Он отодвинул жену в сторону, подступил к проводнику и сказал хрипловатым голосом: «Колы жинку ни посодишь, бисова душа, — харю размажу. Вразумив?» Проводник явно не вразумив и стал кричать, обращаясь к нам, родным пассажирам его вагона, и местным торговкам: «Граждане, товарищи дорогие, вы слышали, вы слышали, как он мне угрожает?»
Кто-то слышал, кто-то нет, кто промычал что-то под нос, а кто и засмеялся. Тогда проводник стал кричать визгливо: «Милиция! Милиция!» «Ах, ты так, курва, — сказал мужик, — тогда получи!» И не дожидаясь милиции размахнулся да как врежет кулачищем, что и обещал, в харю. Проводник повалился наземь и размазывая ладонью кровь по лицу, заплакал. Жалко его стало. Я рванулся, чтобы отомстить за нашего вагоновожатого, но жена, Томка, маленькой, но крепкой рукой, удержала меня.
Кто-то все же попытался утихомирить драчуна, к тому же прибежали проводники из соседних вагонов на помощь коллеге. Но муж жены своей бедной не больно-то испугался, а нагнув голову и исподлобья глядя на потенциальных укротителей, сказал глухим, предупреждающим голосом: «Хто полезет — убью! Клянуся Лениным, Сталиным и всеми Святыми!» И все поверили, что точно убьет.
Подсадил он свою жену, мешки-сумки с корзинкой в тамбур втащил. Такое вот хамло. Все возмущались, кроме привокзальных торговок, негодовали, но в драку не лезли. А мужик, чоловик по ихнему, сказал твердо: «Вот тебе кажу, мурло, колы не довезешь жинку до миста, я тя, курва, с того свита достану. Врозумив? И всем кажу, тилько обидьте жинку, худо вам стане». Такие дела.
Проводника все жалели, даже торговки; поставили на ноги, отряхали одежду от пыли и семечковой шелухи. Кто-то отирал белым платком кровь с лица. И все же, ловко, однако, удар в нос пришелся. Распух нос и источал алую, в сгустках, кровь. А проводник наш все плакал. Чего там говорить, признать надо, что хоть и нагловат, но не боец, нет, не боец.
Тут и милицейский наряд подоспел, два молодца: лейтенант и сержант, сытые и загорелые. Стали выяснять, что здесь случилось. Все загомонили, но лейтенант остановил этот гомон поднятым пальцем. Муж своей бедной жены сказал, что ничего не случилось, а вышло недоразумение. Мол, поначалу проводник не пускал жинку в вагон, но потом разобрались. А то, что у него нос распух да синяк под глазом, это он поскользнулся. Пассажиры зароптали, что все неправда, что брешет мужик, чоловик по ихнему, что он избил проводника.
Лейтенант достал блокнот, ручку и пообещал опросить свидетелей, только не здесь, а в отделении милиции. Поезд он задержать не имеет права, но на следующий, может, и посадит. Но сказал это так неопределенно, что свидетелей не стало. Я хотел было, да подумал немного и быть свидетелем расхотел. Правда, где ты, ау. В чистом поле бродит, никому ненужная. Пока она там бродит лейтенант потребовал предъявить билет. Проверил тщательно и сказал, что все правильно, билет настоящий, и вагон, и место указаны как полагается.
Все устаканилось: пассажиры залезли, протискиваясь между мешками, влез и проводник. Убрав за собой
